Чиновник жрет бумагу и крысится


Михаил Шемякин попал под башмак Э.-Т.-А. Гофмана


Сергей Кузнецов - «Новая»
 
Гофман в "Гофманиаде" Шемякина

В рамках Гатчинского кинофестиваля прошла выставка кукол — из будущего полнометражного анимационного фильма студии «Союзмультфильм» «Гофманиада». Сценарий написал Виктор Славкин, режиссер — Станислав Соколов, продюсер — Акоп Киракосян. Соавтор — он же сочинитель кукол — Михаил Шемякин.

Эти же фантасмагорические персонажи ожили на экране в 20-минутном фрагменте будущего фильма. В воронке гофманианы закрутились искусство немецких романтиков, дух Петербурга, холодноватая архитектура Гатчины. Об этих пересечениях, культурных шпилях, протыкающих наст времени, мы говорим с Михаилом ШЕМЯКИНЫМ.
Дед художника, кстати, был настоятелем Гатчинского собора.

— Немецкий романтизм не отпускает вас на протяжении всей жизни. Что питает эту связь?

— Прежде всего — любимый Кенигсберг. Город, в котором родился Гофман, в котором мой отец был комендантом сразу после войны. Собственно, там я и вырастал. Первые воспоминания связаны с Кенигсбергом и со сказками братьев Гримм, которые мне читала на ночь мама. Обожаю их до сих пор.

— Вам нравилось бояться?

— Да, «сладкий страх» притягателен. Французские сказки не менее кровожадны, да и русские. Дети, забравшись под теплое одеяло, просят что-нибудь пострашнее. От этого под одеялом еще уютнее. А взрослые? Те же самые дети, только испорченные. Фильмы ужасов создают для взрослых детей.

Гофман привлекал загадочностью и пластичностью. Его работы неразрывно связаны с рисунками моего любимого французского графика Жака Калло, которого Гофман боготворил. А еще Сальватор Розе, выдающийся романтик, живописавший скалы, приюты разбойников! Во всем этом разлит Гофман.

Вернувшись из Германии в Россию, я приехал в Ленинград, где родилась мама, и не воспринимал этот город долгое время. Не срасталось… пока не узрел в нем чистой гофманиады.

Из всех русских городов воистину самый гофмановский — Петербург. Это фантастическое освещение, скользящие сквозь сметанное марево по подворотням резкие тени.

Я жил в советское время. Тогда народ был одет в серо-черное. И снующие по набережным макинтоши в этом призрачном городе казались зрительной гофманианой. Тот же Гоголь — носитель гофмановских идей. Много странных вещей встречаем у Пушкина, зачитывавшегося Гофманом. Не говоря уже о Достоевском. Его «Двойник» — господин Голядкин — чистая гофманиада. Кто только в русской литературе не испытал его влияния? Он больше прижился в России, чем в Германии.

— Вы ставили в Мариинском театре «Щелкунчика» и балет «Волшебный орех» («Принцесса Пирлипат»). Теперь под руку с Эрнстом Теодором Амадеем Гофманом пришли в анимацию?

— В театре по просьбе Валерия Гергиева я окунулся в гофманиаду, сочинив два балетных спектакля.

В Америке замечательный хореограф Марк Моррис сделал по «Щелкунчику» любопытный спектакль «Крепкий орешек». Моррис попытался драматическую историю Щелкунчика и принцессы Пирлипат втиснуть в классические лекала музыки Чайковского. А я предложил другу юности Сергею Михайловичу Слонимскому написать по моему либретто музыку для истории самого Щелкунчика, молодого Дроссельмейера. И вот опять мистика. Ведь отец Сергея Михаил Слонимский был талантливым писателем из группы 1920-х «Серапионовы братья». Они назвали себя, как вы понимаете, в честь персонажей романа Гофмана.

Сергей живет в той самой квартире, где «братья» встречались. Там он и проигрывал мне первые куски балета на полуразбитом рояле. Вот она — связь времен. Словно невидимая рука рисует круги на метафизической воде истории и культуры.
…Уже в 16 лет, после изгнания меня из средней художественной школы, я начал делать для себя иллюстрации к «Крейслериане», «Коту Мурру». А в 1967-м иллюстрации к Гофману выставлялись на моей первой персональной выставке в Новосибирске, в Академгородке.

— Можно сказать: Гофман — мотор ваших поисков?

— Конечно, мой главный вдохновитель. Плюс ко всему обожаю Гофмана как композитора. Немцы и Европа его уже открыли. Предстоит серьезное открытие и для России его замечательнейших опер, фортепианных концертов.

— Мне кажется, с Гофманом вас роднит особое качество, схваченное критикой: попытка постичь форму вне ее самой… Вы тоже захватываете новые пространства искусств. Живопись и скульптура. Театр. Кинематограф. Анимация.

— А знаете, что Гофман сам писал декорации для театра, который потом сгорел? У меня есть великолепные альбомы его рисунков. Он интереснейший график. Многие годы зарабатывал продажей рисунков. Некоторые из его фигур, их деформаций воплощены в балете «Щелкунчик».

— Мир анимации словно создан для вашего гротеска. Чего стоит лишь сцена в фильме, когда чиновники жрут бумагу, превращаясь в крыс. И расползаются по норам…

— В анимации персонажи умеют мгновенно превращаться. Эта постоянная метаморфоза воплощена на экране с поражающей воображение достоверностью.

Конечно, то, что мы делали два года в балете с Гофманом, было невероятно сложно. В балете сцена должна быть свободной для движения.

Поэтому время от времени на подмостки въезжают мои фантастические чайники, из них выскакивают китайцы, танцуют. Чайники тут же, по секундам, должны исчезнуть в «карманах».

— Эксперименты с театральной машинерией от человека со стороны? Балетные критики фраппированы, что и выразилось в рецензиях.

— У нас с прессой вообще сами знаете как печально обстоят дела…

— Когда-то сценическую рутину взрывал Пикассо, тоже человек со стороны. Его балет «Парад» (хореограф — Леонид Мясин) вызвал в 1917-м, на премьере, взрыв негодования. Кокто, либреттист «Парада», запомнил вопль буржуа в партере: «Если бы я знал, что это так глупо, я бы привел детей!». Анимация в большей степени готова к сумасбродным художественным поступкам.
Вы давно говорите о вертикальном проникновении культуры сквозь разные исторические пласты: эллинизм и модерн, архаика и авангард. Эти корневые связи отразились в новом проекте?

— В этом фильме вы не встретите таких моментов, как в балете «Весна священная». Там танец муравьев — воплощение и реализация ритмов африканских масок и аборигенов Океании, которые я исследовал.

— В чем же современность романтического Гофмана?

— В грустной иронии автора, безумно страдавшего от уродства буржуазного общества. Все так называемые сатирические сказки — критический анализ мира, в котором он вынужден существовать.

Дух буржуазии жил и в социалистическом обществе. Знаете прекрасно: в СССР существовал этот дух буржуазности, пусть несколько деформированный. Сегодня он принял безобразно вульгарные формы.

«Нувориши» — буржуазия, подменившая аристократию. У нас они получились из прикормленных КПСС привилегированных бонз. Критический взгляд на эту вакханалию — жизненно необходим для нормальных людей.

— Что может кукла, тем более одушевленная, в сравнении с актером?

— Кукле дана большая выразительность. Актеры танцуют в масках, я должен продумать, как они будут дышать, выполняя сложные па. Маски делаются из определенной сетки, материалы выписываем из Бельгии. Сетка нужна, чтобы исполнитель видел всю сцену, не упал. В балете пришлось отказаться от массы идей.

Кукла умеет вертеться, летать. Не связана силой притяжения к сцене. Я могу сделать любой величины нос, уши, более остро, фантастично воплотить задуманное. Кукла работает без капризов.

— Я посмотрела 20 минут фильма. Вам посчастливилось сотрудничать с драматургом Виктором Славкиным и режиссером Станиславом Соколовым, увенчанным множеством наград (за шекспировскую «Зимнюю сказку» он получил «Эмми»). Но показалось, что в этих сценах слишком много покоя, размеренного движения камеры. Режиссер и драматург — приверженцы реалистического направления. А вам хватило безумства в этой работе?

— Нет, конечно, нет. Проблема в том, что в связи с разъездами и другими работами я мало что мог контролировать. Надеюсь, что следующие 20 и еще 20 минут получатся более фантастичными.

Я иначе мыслю кадр. Для меня башмак Гофмана на переднем плане выразительнее целого эпизода.

— Вы снова вернулись в Россию…

— Меня спрашивают часто: почему после стольких лет вы вернулись туда, где вас мордовали, где вы прошли сквозь сумасшедшие дома, откуда вас изгнали навсегда?

Но я никогда не порывал с Россией. В 77-м выпустил первый монументальный памятник российскому нонконформистскому искусству.

Первым опубликовал господина Лимонова, его поэму «Мы — национальный герой». Поэтов Лену Щапову, Игоря Холина.
Первым опубликовал и проиллюстрировал Юрия Мамлеева, ныне классика патологической фантасмагории. Первым попытался напечатать графические работы Павла Филонова, потому что коллекционер Костаки испугался и не дал мне слайды его живописи.
Я наговорил 170 часов на радио, реагируя на любые репрессии карательных органов. Сделал сложнейшие записи Володи Полякова, парижанина из знаменитой династии московских цыган, и Алеши Дмитриевича.

Семь лет просидел в наушниках в качестве оператора, записывал Володю Высоцкого, чтобы создать семь лучших дисков. Сейчас берут мои записи, снимают голос, накладывают на оркестр. Уродуют Высоцкого. Он ведь по пять раз перепевал каждую песню, понимая, что это остается навсегда.

Я издавал журналы «Третья волна», «Искусство Запада и России». И когда появилась возможность вернуться благодаря Таиру Салахову, организовавшему мою выставку в 89-м, я приехал работать. Воскрешать забытую музыку 60-х. Недавно исполнили лишь однажды прозвучавшую «Сюиту зеркал» Андрея Волконского на стихи Гарсиа Лорки. Устраиваем концерты авангардных композиторов, выставки и дискуссии. Недавняя: «Квадрат Малевича и что из этого вышло».

— Как вам, человеку с врожденным «вывихом» нонконформизма, чувствуется и дышится в нашей «новой прекрасной стране»?

— Ситуация безумно сложная, малоопрятная. Кто-то разбегается, прихватив чековые книжки. Кто-то, наворовав миллиарды, поместья в Англии скупает, кто-то позорит русских в Куршевеле.

А в общем, все по-прежнему. Мы не умеем трудиться, как муравьи. Прав Достоевский, утверждавший, что русскому мужику своего счастья недостаточно, он будет бороться за всеобщее человеческое счастье. Вот трагедия нашего сознания. Выполнял бы каждый честно свое дело… А то все спасением Зимбабве озабочены. А кучи грязи во дворе… переступаем.

Лариса Малюкова, «Новая газета», 19.03.2007