Не знаю, что там себе думает ЮНЕСКО, а я со всей ответственностью провозглашаю наступивший год “годом Хитрука”. Не только в том дело, что грянуло его 90-летие. Просто кажется, что без него, без его фильмов мы были бы другими. Надо прописывать с первым прикармливанием — по каплям — “Топтыжку” и “…Бонифация”, потом “Винни-Пуха” столовыми ложками три раза в день и все-все-все его фильмы. Внутривенно и внутрисердечно.

Способен ли дядя, вынянченный “Бонифацием”, гнать стариков на улицу греметь кастрюлями от голода? Забирать лекарства у хронических больных? Отправлять в армию консерваторских выпускников?

Предлагаю отныне считать самым главным и массовым из искусств искусство Хитрука, из которого в значительной степени вышла современная отечественная анимация.

Чуть ли не каждая из его картин была началом какой-то новой дороги. От неустаревающе революционной “Истории одного преступления” до вновь зловеще актуального “Человека в рамке”, воздушного “Топтыжки”, наивного и философичного “Винни-Пуха”, саркастического “Острова”. И “жития” всех кинематографистов “Фильм, фильм, фильм”.

— Ровно 70 лет назад вы пришли в мультипликацию. За эти 70 лет многое неузнаваемо изменилось. Каковы перемены в анимации?

— Представляете, как было бы смешно и грустно, если б ничего не переменилось. В те времена и курсов-то мультипликаторов не было. Говоря словами Чапая, “никаких академиев я не кончал”. Курсы мультипликаторов возникли после войны. А меня приняли на студию “Союздетмультфильм” по конкурсу — после того как трижды отказали в приеме.

Была осень 37-го. Объявили конкурс на должность стажера мультипликатора. Два вакантных места. Мы с Мишей Ботовым вдвоем выдержали испытание примерно из тридцати абитуриентов. Что же касается перемен… Менялась страна — менялись мы. Анимация — самое мобильное искусство, которое трансформируется чуть ли не каждый год. С приходом новых художников, авторов, идей, технологий.

— Как дух времени накладывает отпечаток на анимацию? Ваши первые революционные фильмы “История одного преступления” и “Человек в рамке” не просто совпали с оттепелью, они приблизили эпоху 60-х.

— Время — что-то абстрактное. За временем стоят страна, конкретные люди, конкретные начальники и мы сами.

30-е, 40-е, 50-е — эра детского кино. Называлась наша студия “Союздет-мультфильм”. Приставка “дет” зрит в корень, строго обозначая сферу возможного.

— Вам было некомфортно в рамках детского кино?

— Это была установка. Следовало безропотно, как и во всем остальном, выполнять указания свыше: делать фильмы-сказки. Но, оказывается, и переход на новую технологию — диснеевский конвейер — был тоже во многом продиктован сверху. Это действительно был основательный переворот. Переход на новую эстетику. Случился какой-то странный симбиоз: русской народной сказки с американским комиксом. Что-то было в этом неестественное.

— Но даже в той полистилистике целый ряд одаренных мастеров умудрялся делать фильмы на все времена.

— Конечно. Но, понимаете, кто до этого сотрудничал с мультипликацией? Фаворский, Кравченко, Лебедев. Гиганты художественной графики. С приходом новой технологии им не стало места. Возникла сухая контурная линия. Потребовались годы, чтобы новая технология вжилась, вросла в русский фольклор.

— Много лет над вами висела тень цензуры. Научились находить лазейки?

— Должен вам сказать, что по сравнению с другими видами искусства — например, с музыкой (разгромом Шостаковича) или поэзией (разгромом Ахматовой), у нас таких крупных карательных акций не было.

Самая крупная санкция — лишение прав на профессию. Был фильм “Скорая помощь” Ламиса Бредиса по сценарию Медведкина. Речь в нем шла о плане Маршалла. Маршалл изображался огромным удавом в окружении шакалов — капиталистических прихвостней. А против — зайцы: прогрессивное человечество. Наверху кто-то страшно обиделся, что мы в роли зайцев. На полку! Лишить Бредиса высокого звания советского режиссера!

— Потом был скандал с запрещением великолепного фильма Андрея Хржановского на музыку Шнитке “Стеклянная гармоника”.

— С “Гармоникой” и с нашим “Человеком в рамке” обошлись довольно иезуитски. Картины ведь не закрыли. Выпустили… но в одном экземпляре.

Удивительная вещь: эти люди в Госкино в общении были милыми, понимающими. Но как только садились в кресло, превращались в подозрительных многоглазых аргусов: “Гнать и не пущать!”.

Закрыли картину “Дикий Запад”. Но это — к счастью… Я запутался в том фильме. Черт дернул, впервые согласился сделать нечто конъюнктурное. Судьба уберегла и — цензура. Фильм был по О.Генри. Под Диким Западом подразумевался Вашингтон. А тут братание с США. 1972 год. Фильм закрыли, а на оставшиеся деньги нужно было сделать другой… “Остров”.

— Значит, не подружись Брежнев с Никсоном, у нас не было бы “Острова” — притчи о том, как целое человечество не хотело спасти одного маленького человека!.. Сейчас иная цензура — денег, рынка, заказа. Подчас она хуже.

— Сейчас гораздо сложнее. Раньше все же было определенное “цветовое деление”. Творческое креативное начало — и чиновники. “Цвета” практически не смешивались. А сейчас поди разберись. Сам художник становится то ли чиновником, то ли продюсером. Сам вынужден деньги добывать. Надо кому-то потрафить: зрителю, заказчику. И чтобы не стыдно перед товарищами, перед собой. Знаете, китобойной флотилии непременно нужен базовый корабль. У нас им был “Союзмультфильм”. Сейчас мы без руля и ветрил.

Самая большая потеря, которую мы понесли, — тотальный раскол. Анимационным сообществом был не только “СМФ”. Когда я был председателем секции мультипликаторов, объездил весь Союз, во всех столицах была мультипликация. Мы общались, устраивали симпозиумы, встречи. Должны были бороться против чиновников. А это возможно только вместе. Боюсь, что сообщество базировалось на противостоянии общему врагу. Нас, кстати, кормил этот враг. Но мы знали, против чего и за что боремся.

— Но вот возникает общая угроза — новый закон о тендерах, когда будущие фильмы выставляются в лотах. Их будут “взвешивать”, словно крупу… И даже здесь аниматоры не объединяются.

— Сама объективная реальность толкает их на разобщение, соперничество друг с другом. Допустим, собирают 25 едоков и говорят: “У меня пять булочек, я дам их тому, кто мне больше всех понравится”. Каждый смотрит с обидой на соседа: ему дали, а мне нет. Чем я хуже?

— Но ведь и раньше не каждому давали постановку.

— Вот парадокс. Давали вроде немного — но почти всем. Жили беднее. Но почти каждый год могли купить путевку в Сочи. Учиться можно было бесплатно. Лечиться. Обирая нас, государство имело некий запас средств, из которых что-то нам перепадало. Теперь неясно, кто нас обирает. Но ведь кто-то обирает, безнаказанно и анонимно…

Сейчас немало жирующих художников. Впрочем, и раньше “творцов” личного благополучия было немерено. Помните, президенту Академии художеств Александру Герасимову кто-то польстил: “Умный вы человек, Александр Михайлович”. “Я не умный, — ответил он, — я догадливый”. Стало больше догадливых, которые, как лоцманы, хорошо ориентируются, умеют обходить рифы. А рифы все сложнее, непредсказуемее.

Раньше все было определеннее. Солженицын отлично понимал, что его ожидает за “Круг первый”. Но шел на рифы. Трудно даже представить себе его риск и риск Ростроповича, его укрывшего.

Вот вам ответ: что переменилось. Да и сама анимация переменилась. Не мгновенно. Давайте вспомним, с чего началось? Каким человеческим потребностям отвечала мультипликация? Первое — Удивление. Статичный рисунок, не способный двигаться по определению, вдруг зашевелился.

В старинных аппаратах — стробоскопах — поражало именно чудо оживления неподвижного. Дальше — Развлечение. Эмиль Рено придумал в своем Оптическом театре рукотворные ленты, которые зритель смотрел с помощью системы зеркал и волшебного фонаря. Это был уже аттракцион. Потом вместо простого оживления рисунка пришло Одушевление. Потом — Поучение или Познание. Но и первые слои, начиная с удивления, не должны пропасть. Каждое открытие наслаивается на предыдущее. Иначе что-то неправильно в фильме.

Анимация — самое непредсказуемое из искусств. Вы можете слепить мир из глины, песка, стекла. Метафоричность языка обеспечивает невиданную степень свободы. Мультфильм может сделать один человек, от начала и до конца.

— В работах каких нынешних режиссеров считывается классическая традиция советской школы?

— Саша Татарский, Александр Петров, Миша Алдашин, Миша Тумеля, Костя Бронзит. Даже если они спорят, ниспровергают — сами того не замечая, следуют основным постулатам мульттрадиции. Главное, способу повествования. Фильмы работающего ныне за океаном Игоря Ковалева я люблю, но не понимаю совершенно. Это иной — не союзмультфильмовский — тип повествования, в котором довлеет подсознание.

А сказки из “Горы самоцветов”, которые делают на студии “Пилот” у Александра Татарского, развивают традиции “Союзмультфильма” лучше самого “СМФ”.

И все же что-то очень ценное, характерное для нашей классики, из анимации ушло. Трудно это сформулировать. Но если назову фильмы — “Заколдованный мальчик”, “Снежная королева”, “Серая шейка” — вы меня поймете. Там и образы, и высокое художественное мастерство. И мораль. Хотя наши режиссеры чураются этого слова.

— В них был еще и воздух, и объем щедрой душевности, которого сегодня недостает…

— Вот и мне тоже. Как в обиходе современной эстетики этого слова нет. А слово “душевность” в корне нашей профессии одушевителей.

— Нынешние молодые, как мне кажется, более в себе уверены. Им жалко тратить время на ученичество. Они жаждут премьер и оваций.

— Причина проста. Чтобы сделать классический — не в смысле класса, а стиля и понимания — фильм, нужна школа. А школы нет. Следовательно, можно блеснуть чем? Своеобразием, оригинальностью. Ловким обращением с компьютером, демонстрацией интересных “штучек”. Но не вижу в этом никакой катастрофы. Школа будет. Как же иначе может искусство существовать?

— Федор Савельевич, если б скинуть десяток лет… есть ли сюжет, который мешает спать?

— Из области гипотетического… хотелось сделать фильм о демагогии и ее истории. Крайне нужно это сейчас. Показал бы, как обманывали людей, какими соблазнительнейшими обещаниями, заманчивыми лозунгами тянули в пропасть. Порылся бы в истории. Начал с Египта. И… до сегодняшнего дня, когда демагогия правит единолично. Но это лишь рациональная сторона подхода к фильму. По-настоящему идея, образ рождаются где-то здесь, в груди… как болевой рефлекс.